Легкий рассветный туман стелется над полями. Лето. Еще в воздухе чувствуется ночная прохлада и роса блестит на пшеничных колосьях, но день обещает быть знойным, горячим. Еще один жаркий летний день на оккупированной немцами земле.
Город остался позади — любимый до боли, стройный, зеленый город, раскинувшийся на трех холмах на берегу Днепра — в том самом месте, где река собирается с силами перед встречей с порогами. Конечно, совсем недавно пороги исчезли под водой, после того как ниже по Днепру появилась впечатляющая своей мощью и размерами плотина — живое доказательство славного коммунистического будущего, которое ждет нас...ждет, как только враг будет разбит и победа будет за нами.
В городе была глубокая ночь, когда Евдокия, набросив на плечи платок, запеленав маленького Витюшу, и не взяв с собой практически ничего из того, что было нажито за годы честного труда, покинула родной дом. В деревню, к родственникам — только там было спасение в голодные годы оккупации, только там был шанс выжить ее сыну. Старшая дочка умерла совсем крошкой, и маленький Витя, родившийся в первый год войны, был для Дуси единственной отрадой в жизни. Муж Степан был где-то на фронте. Он был простым солдатом, шофером, отказавшись от офицерского звания: «Не могу отправлять мальчишек на смерть,» - сказал он, смело глядя в глаза офицера, сообщившего ему о награде. А Дуся осталась одна — с маленьким ребенком, без семьи, без средств к существованию. И когда пришли немцы жить стало еще сложнее, а главное — страшнее, как между двух огней. Ведь любая ошибка в словах, в действиях могла привести или к расстрелу оккупантами, или к расстрелу своими, потом, когда советская власть вернется в город и начнет рыскать в поисках «врагов народа». Евдокия легко могла попасть в их число — ведь она родилась в богатой крестьянской семье, с корнями, уходящими в славное запорожское прошлое, но раскулаченной в 1920-х годах. Она была глубоко верующей и не скрывала этого. И главным для нее было — чтобы выжил ее единственный сын.
Солнце постепенно вставало над полями, освещая тяжелое золото неубранных полей, свежую зелень дубов в дальних рощах, пыль простой грунтовой дороги, ведущей между балками к старому родному селу. Вокруг — ни души. Только стрекоза изредка пролетит над колосьями, да жаворонок своей утренней трелью разобьет хрустальную тишину украинского утра. Она шла медленно, часто останавливалась, чтобы передохнуть, присаживаясь на обочине дороги, так что ее даже не было видно за высокими злаками. В какой-то момент тишину утра прорезал еле слышный гул — сначала показалось, что летит самолет, но нет, гул стелился по низине, выныривал из изгибов дороги, и вскоре на ней показался небольшой открытый черный автомобиль, используемый немецкими офицерами. Водитель был один, в форменной одежде, с непроницаемым выражением лица и машиной, груженной добытым, или награбленным, в окрестных селах продовольствием.
Молодая женщина почувствовала, как холод и леденящий ужас сковывают ее конечности, парализуя само сознание. Что делать? Куда бежать? Броситься в поля с маленьким ребенком на руках, чтобы быть застигнутой летящей в спину пулей? Ведь немец не станет разбираться, кто она, почему бежала — скорее примет за воровку или партизанку. Остаться на месте? Но сколько страшных историй она слышала об изнасилованных, ограбленных, а потом зверски убитых женщинах, попавшихся на пути офицеров немецкой армии. Она осталась стоять, открыто глядя на приближающийся автомобиль.
Машина притормозила возле нее и мужчина — лет 30, не более, высокий, широкоплечий светловолосый саксонец с волевым подбородком и спокойными светло-серыми глазами — вышел из нее, остановившись перед Евдовией. Томительные бесконечно долгие минуты они смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. Его пальцы легли на торчащий за поясом маузер и сжали рукоять привычной хваткой. Взгляд немца изучал простое и уставшее лицо стоящей перед ним женщины, и перед его взглядом встало другое лицо, такое родное и далекое, лицо его матери, оставленной в маленькой деревушке близ Халле, еще молодой и полной сил, но с бесконечной грустью в светло-серых глазах. Пальцы сами собой выпустили пистолет и медленно развернувшись мужчина подошел к машине, достал из ближнего мешка буханку черного крестьянского хлеба и протянул Дусе.
Иди себе, тетка, - тихо произнес он по-немецки, глядя ей в глаза.
Черная машина уже давно скрылась в клубах дыма, а Евдокия так и стояла, глядя ей вслед, с ребенком в одной руке и хлебом в другой, а по щеке ее медленно текла слеза.
Город остался позади — любимый до боли, стройный, зеленый город, раскинувшийся на трех холмах на берегу Днепра — в том самом месте, где река собирается с силами перед встречей с порогами. Конечно, совсем недавно пороги исчезли под водой, после того как ниже по Днепру появилась впечатляющая своей мощью и размерами плотина — живое доказательство славного коммунистического будущего, которое ждет нас...ждет, как только враг будет разбит и победа будет за нами.
В городе была глубокая ночь, когда Евдокия, набросив на плечи платок, запеленав маленького Витюшу, и не взяв с собой практически ничего из того, что было нажито за годы честного труда, покинула родной дом. В деревню, к родственникам — только там было спасение в голодные годы оккупации, только там был шанс выжить ее сыну. Старшая дочка умерла совсем крошкой, и маленький Витя, родившийся в первый год войны, был для Дуси единственной отрадой в жизни. Муж Степан был где-то на фронте. Он был простым солдатом, шофером, отказавшись от офицерского звания: «Не могу отправлять мальчишек на смерть,» - сказал он, смело глядя в глаза офицера, сообщившего ему о награде. А Дуся осталась одна — с маленьким ребенком, без семьи, без средств к существованию. И когда пришли немцы жить стало еще сложнее, а главное — страшнее, как между двух огней. Ведь любая ошибка в словах, в действиях могла привести или к расстрелу оккупантами, или к расстрелу своими, потом, когда советская власть вернется в город и начнет рыскать в поисках «врагов народа». Евдокия легко могла попасть в их число — ведь она родилась в богатой крестьянской семье, с корнями, уходящими в славное запорожское прошлое, но раскулаченной в 1920-х годах. Она была глубоко верующей и не скрывала этого. И главным для нее было — чтобы выжил ее единственный сын.
Солнце постепенно вставало над полями, освещая тяжелое золото неубранных полей, свежую зелень дубов в дальних рощах, пыль простой грунтовой дороги, ведущей между балками к старому родному селу. Вокруг — ни души. Только стрекоза изредка пролетит над колосьями, да жаворонок своей утренней трелью разобьет хрустальную тишину украинского утра. Она шла медленно, часто останавливалась, чтобы передохнуть, присаживаясь на обочине дороги, так что ее даже не было видно за высокими злаками. В какой-то момент тишину утра прорезал еле слышный гул — сначала показалось, что летит самолет, но нет, гул стелился по низине, выныривал из изгибов дороги, и вскоре на ней показался небольшой открытый черный автомобиль, используемый немецкими офицерами. Водитель был один, в форменной одежде, с непроницаемым выражением лица и машиной, груженной добытым, или награбленным, в окрестных селах продовольствием.
Молодая женщина почувствовала, как холод и леденящий ужас сковывают ее конечности, парализуя само сознание. Что делать? Куда бежать? Броситься в поля с маленьким ребенком на руках, чтобы быть застигнутой летящей в спину пулей? Ведь немец не станет разбираться, кто она, почему бежала — скорее примет за воровку или партизанку. Остаться на месте? Но сколько страшных историй она слышала об изнасилованных, ограбленных, а потом зверски убитых женщинах, попавшихся на пути офицеров немецкой армии. Она осталась стоять, открыто глядя на приближающийся автомобиль.
Машина притормозила возле нее и мужчина — лет 30, не более, высокий, широкоплечий светловолосый саксонец с волевым подбородком и спокойными светло-серыми глазами — вышел из нее, остановившись перед Евдовией. Томительные бесконечно долгие минуты они смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. Его пальцы легли на торчащий за поясом маузер и сжали рукоять привычной хваткой. Взгляд немца изучал простое и уставшее лицо стоящей перед ним женщины, и перед его взглядом встало другое лицо, такое родное и далекое, лицо его матери, оставленной в маленькой деревушке близ Халле, еще молодой и полной сил, но с бесконечной грустью в светло-серых глазах. Пальцы сами собой выпустили пистолет и медленно развернувшись мужчина подошел к машине, достал из ближнего мешка буханку черного крестьянского хлеба и протянул Дусе.
Иди себе, тетка, - тихо произнес он по-немецки, глядя ей в глаза.
Черная машина уже давно скрылась в клубах дыма, а Евдокия так и стояла, глядя ей вслед, с ребенком в одной руке и хлебом в другой, а по щеке ее медленно текла слеза.
